Юля отрезала от себя театр, потому что очень больно. Это её ребёнок, и поэтому пишу о театре я, а не она. Это как украденная кошка. Когда после ареста у нас украли кошку, мы не говорили про неё, не думали. Как будто она умерла. Так проще, иначе включается слишком много мыслей.
Анна Ходырева


История «Мерака» как жизнь

Началась она задолго до его официального дня рождения. Мы всегда, чтобы что-то запомнить или понять, играли сценки. Группа детей и подростков была разновозрастная, состав все время менялся. Сценки ставили, объединившись в разные группы. Юля и я задавали только общее направление, а что дети сделают, они решали сами.

Это был сперва театральный английский. Все играли, используя вещи, которые есть в доступе. Декорации и костюмы не делали специально. Так как это английский, а все мы немного плохо на нем говорим, то используется много эмоций. Словесное ограничение заставляло всех обратиться к телу, рукам, лицу. Ребята много рисовали и использовали рисунки в процессе или в презентациях. Во время работы шли постоянно обсуждения.

Мы не учили детей «как правильно и как надо», а позволили им поверить в себя и самим прийти к выводам, как надо.

На театральном английском многие сняли стигму «я никогда не смогу говорить на английском». Театральный английский выявил конфликт детей и взрослых. Взрослые хотели, чтобы язык изучали с домашними заданиями, неправильным глаголами, партой и учебниками, а дети хотели, чтобы было весело, по-доброму и без зубрежки. С этим мы столкнулись, и некоторых детей у нас забрали в классические центры английского. Взрослые как будто не могли поверить, что учиться может быть легко, весело и интересно.

Были уроки на улице. Мы всегда использовали разное пространство. Мы приглашали разных интересных людей, в основном родственников, чтобы они что-то рассказывали о своей работе или учебе.

Все наши дети были очень заняты. Много репетиторов и других кружков. Рисование считалось ненужным, и родители разрешили взрослым детям ходить к нам только по воскресеньям. Мы воспользовались по полной: два часа дизайна, английский и танцевальный час, чтобы не столкнуться с родителями, которые не захотят платить за танец, который, с их точки зрения, не нужен подросткам. Мы назначили символическую сумму 200 рублей. Наши танцы строились, скорее, на контактной импровизации. Детям не хватает тактильности: просто поваляться на ковре или друг друге, послушать свое тело, как говорят ноги, как ощущаются колени. Поработать с зажимами, просто потанцевать под разную музыку, когда рядом танцуют твои друзья. Чаще всего мы с Юлей тоже присоединялись и скакали все вместе.

С «Весны священной» все началось. До этого мы почти целый год танцевали час в неделю. Юлина знакомая пригласила нас на свое мероприятие, так как у неё не было народа, перед этим мероприятием у нее был был конфликт с ее коллегами. Ей было очень сложно психологически, и Юля решила поддержать её нашим выступлением.

Юля показала детям старый балет Дягилева «Весна священная» и просто включила музыку, сказав «Пробуйте». Всего было три репетиции, то есть очень мало времени. Пробовали, искали то, что могут и хотят делать все, искали, что можно сделать, учитывая разный возраст и рост, искали, как опереться на настоящий балет, как учитывать то русское, что понимают и могут дети. Сразу возник образ с рубахами. Времени было мало, поэтому я пошла и купила ткань и за полтора дня одела всех детей.

«Весна» удалась. Сразу было много зрителей, которые её не поняли, нужно знать контекст и учиться смотреть. Детей очень вдохновило то, что мы смогли что-то все вместе, что полезли в сложное, что их голос был услышан. После танца, например, мама С. говорила: «Зачем вы С. в первую линию поставили, она толстая и смотрелась плохо». Так что все выступления это ещё была терапия.
В театре мы увидели, что почти у всех детей есть комплексы по поводу своего тела.

Наша «Весна…» - это еще и историческая постановка по мотивам пражской весны 1968 года, когда в Чехословакии начались реформы и появилась свобода слова. Советам это не понравилось, они запустили танки в Чехословакию, которые безбожно ехали по обычным, свободным людям. «Весна священная» - это наша либерализация, это наше высказывание на эту тему.

Дети знают, что, если законом убрать травлю и насмешки, насилие, развитие детей пойдёт быстрее и активнее.

Детям и подросткам взрослые говорят: «Это так, и сделать ничего нельзя, радуйся тому, что есть». А они в жизни видят совсем другое. Учителя в школе говорят: «Учитесь - и будет все хорошо». А дети видят: у учителей ничего хорошего в жизни нет.

Активистский театр - это театр, у которого есть позиция. Три года назад Юля стала феминисткой, она начала говорить на темы женщин в театре. Я видела конкретных женщин, мам, и меня впечатлило, как плохо наши дети о мамах думают, поэтому мы стали снимать видео про мам, рисовать картины про мам, стали говорить с мамами, чтобы рассказали детям про себя. Так родился проект «Мамы всякие нужны». Это и есть активистская позиция.

Детям нужно активистское искусство, театр и перформанс. Иначе они не учатся думать и реагировать, как они думают и реагируют. Юля дала детям инструмент для высказывания. Театр - это инструмент для высказывания.

Самый политический спектакль у нас - «Сказки сказочные - сказки реальные». Герои спектакля были персонажи русских сказок: Кощей Бессмертный, Баба Яга, Богатыри и т.д. Сказочные герои переживают, что современные дети не знают русских сказок, и напоминают о себе. Это «сказки сказочные». А еще у героев есть своя жизнь: быт, семья, школа, экзамены, ипотека, работа, выборы - всё то, что остается «за кадром» привычных нам историй. Это уже «сказки реальные». Спектакль шел на английском языке. На него пришли ФСБшники. Только плохой английский не дал ФСБшникам возможность эту политическую сторону понять.

Перформанс «Арест режиссёрки» - это тоже политическое высказывание и гражданская позиция детей. Я попросила их что-то сделать для Юли, когда ее арестовали. Дети про арест знали, вся пресса на уши встала, а подробности не знали. Но, готовя перформанс, они это как почувствовали. И я, зная подробности, очень смеялась, насколько похоже на жизнь у них получилось. ЗАКРЫТИЕ ТЕАТРА - это живая рана для них. Этот перформанс они поставили сами и тоже на английском языке.

Первая волна уходов была перед показом фестиваля, когда полиция пришла к детям в школы. Я впервые видела, как мальчики рыдали до соплей, им было страшно, страшно, со всех сторон. История с Юлей шла уже больше месяца, многие дети её скрывали от родителей, не все рассказывали. А тут стали допрашивать детей, и скрывать стало невозможно. Сразу после допросов родители забрали 7 мальчиков. Почти все, кто ушёл накануне премьеры, по-честному сообщили об этом. Это в день показа, но хотя бы мы понимали, что происходит.

Три ухода в первой группе были эмоционально очень сложными. Первым ушел парень, который только пришёл к нам в театр. Мы не так много общались, но понимали, что у него какая-то непростая история. После того как администрация забрала второе помещение, и все пришлось рассказать маме, она пообещала отправить его в психушку, если он не уйдёт. Даже вещи свои он забирал с мамой. Мы написали ему, что понимаем и принимаем то, что он вынужден уйти, и сочувствуем всей ситуации.

Наши фото появлялись в местных пабликах очень часто, про нас писали и много говорили. Родители запретили одному мальчику поэтому участвовать в спектаклях. Но он не смог сказать нам, что он уходит, и мы не понимали, ушёл он или нет до прихода его мамы. Она сказала, что претензий к театру и нам у неё нет, мы делаем хорошее дело, но у мальчика карьера. Родители хотят, чтобы сын стал ФСБшником, и плохой пиар ему в этом помешает.

Третий случай был самым страшным. Это был мальчик, который очень много проводил времени в театре, участвовал во всех мероприятиях и был прекрасным актёром. Мы не знаем, как было на самом деле. Со слов его родителей, к ним вечером накануне премьеры пришли сотрудники ФСБ и пригрозили гонениями на всю семью, если мальчик останется в театре. В день показа спектакля им домой звонили каждые полчаса и спрашивали, дома ли мальчик.

Когда полиция через полгода вызвала этого мальчика на допрос повторно и попыталась придать ему статус потерпевшего, он выстоял как взрослый, не дал показаний, которых полицаи от него добивались, и сразу сообщил нам об этом. Думаю, что для него исчезновение «Мерака» было как бомба в Хиросиме. Он и себя винил, и родителей, и нас, и тех, кто остался, и администрацию, и полицию. Он хотел заниматься активизмом и танцем. Все лопнуло в один момент. Ему пришлось собирать свою жизнь заново.

Следующая волна уходов случилась в сентябре, когда мы ещё хотели, чтобы театр жил. К части взрослых пришли на работу ФСБ и предложили от греха забрать детей из театра и не портить им карьеру. Часть родителей потеряли работу. В Комсомольске идут ужасающие увольнения, нечего стало есть, не на что жить, и реально стало не до театра. Когда взрослые выживают, им не до детей.

Последние дети ушли, когда поняли, что пресса и полиция не отстали от Юли.
Кто-то стал ненавидеть полицию и администрацию. Появилось и чувство вины, что не могут защитить Юлю, которую все дети очень любят, почти все решили уехать из страны, которая так легко рушит чужие судьбы. Мы закрыли театр сами.

После закрытия театра появился вакуум внезапно, будто отсосало воздух. Ещё вчера были планы. Мы ставили новый английский спектакль и спектакль про экологию, а сегодня пустота. Очень много времени, и ты не знаешь, куда его девать. Театральное время не заменить ничем. Там дети были важными, сильными и нужными. В школе они просто мальчики и девочки. У детей были мысли о будущем, а когда театр исчез, как исчезло будущее.

Когда все это кончится, а я в это верю и многие дети и подростки верят тоже, Юля хочет сделать «Мерак-2». Мы надеемся, что когда-нибудь будет новый «Мерак» и кто-нибудь из детей сможет сыграть в новом спектакле. Также мы думали, было бы круто брать разных детей в разных странах и ставить «Голубых и Розовых». Это были бы разные спектакли о разных проблемах, с которым сталкиваются дети и подростки.