tags: Исследования, СССР, Россия

Сразу хочется сказать о том, что восстановить хронологию становления гендерных исследований — задача трудная, если вообще выполнимая. Признаться, у меня и нет такой задачи, я бы хотела в первую очередь поделиться своими мыслями и впечатлениями. Главный источник, на который я опиралась при написании — онлайн-беседы с самими исследовательницами в рамках совместного проекта Dekabristen, syg.ma и FEM TALKS «Генеалогии феминизмов». Мы хотели проследить мотивации героинь, общие моменты и расхождения, их ретроспективный взгляд и надежды на будущее. Мы поговорили с создательницами Центра гендерных исследований ЕГУ Еленой Гаповой и Альмирой Усмановой, профессоркой факультета социологии и философии ЕУСПб Еленой Здравомысловой, директоркой Ивановского Центра гендерных исследований Ольгой Шныровой, основательницей Петербургского центра гендерных проблем Ольгой Липовской, основательницей Центра гендерной культуры в Харькове Татьяной Исаевой, ведущим научным сотрудником ИФ РАН Ольгой Ворониной, создательницей самиздат-журнала «Остров» Ольгертой Харитоновой, специалисткой по гендерной истории Валентиной Успенской, старшим научным сотрудником РАН Ириной Тартаковской, соосновательницей Киберфеминклуба Аллой Митрофановой.

Я буду говорить только о некоторых темах, поднятых во время серии онлайн-встреч, мой основной фокус будет на России, так как большинство наших гостий развернули свою деятельность тут, и я сама из России, поэтому знаю контекст этой страны лучше, чем Беларуси или Украины.

Есть ощущение, что в российском феминизме поколенческие связи слабы. То, что происходило в 90-е и 2000-е было одной из важнейших вех в истории развития движения. Но оно скрыто, не очень доступно и не очень медийно. Фраза Ольги Липовской "У российского феминизма, как у старой цирковой лошади, идет бег по кругу" [1] достаточно справедлива, хоть и звучит так, будто бы все безнадежно. Обращение к истории поможет избавиться от бега по кругу в будущем. Уже сейчас нельзя не отметить растущий интерес к истории движения. Проблема в том, что для того чтобы найти какую-то информацию о деятельницах того времени, о том, как развивался феминизм и ГИ нужно очень глубоко покопаться в интернете. Как выразилась [2] Настя Дмитриевская, в поисках информации о гендерных исследованиях 90-х годов постоянно натыкаешься на "сайты-призраки". Обращение к истории, к корням очень важно для дальнейшего развития, ведь это позволит эффективнее действовать.


В ходе проекта мы внутри команды заметили: исследовательницы сталкивались с теми же проблемами, что и мы. Это было очень теплое ощущение неодиночества, однако вместе с тем гнетущее — одно и то же из года в год, один и тот же бег лошади по кругу. Как раз во время первых встреч вышел сериал "Миссис Америка" — об американском феминистском движении 70-х годов, борьбе активисток за поправку о равных правах и консервативной революции. Можно провести историческую параллель этой ситуации с "гендерными 90-х" и откатом в 2000-х, хотя примеров таких откатов, к сожалению, предостаточно:)

Одна из первых русскоязычных гендерных исследовательниц, сотрудница МЦГИ Зоя Хоткина в своей статье [3], посвященной 10-летию гендерных исследований в России, выделяет 4 их этапа:

• конец 80-х - 1992 г. Этот период можно расценивать как подготовительный. Елена Здравомыслова отмечает [4], что феминистское сознание начинает формироваться именно в перестройку.
• 1993 - 1995 г. Рост количества центров гендерных исследований. Хоткина отмечает, что в этот период исследовате_льницы действовали изолированно, в основном публикуясь в зарубежных журналах. Животрепещущей была проблема оторванности исследований от постсоветского контекста.
• 1996 - 1998 г. На эти годы выпал период консолидации, проходят первые конференции (МЦГИ, 1996), летние школы (Валдай, 1996). Тогда же, в 1996 году, Министерство образования РФ включило феминологию в программы некоторых российских ВУЗов. Сам термин был сформулирован в 1975 году американской исследовательницей Нин Коч. Его критиковали за простую констатацию фактов половых различий без критической рефлексии, которая была в гендерных исследованиях. Но из кафедр феминологии могли появляться и гендерные центры, как было в случае с Ивановским центром гендерных исследований. Ольга Хабсбулатова предложила Ольге Шныровой создать центр ГИ в 1996 году, в 1997 он был зарегестрирован, Шнырова по сей день возглавляет его.
• 1998 - 2000 г. Периодизация обрывается на, пожалуй, самом насыщенном времени для ГИ на постсоветском пространстве. Происходит активизация работы, связи между исследователь_ницами крепнут.

Но уже к середине нулевых краски начинают сгущаться. В 2004 году ЦГИ при ЕГУ вынужден переехать из Минска в Вильнюс, а иностранное финансирование центров сокращается в 10 раз. Меняется и политический курс, например, в России в 2007 году появляется "материнский капитал", и это не только забота о матерях, но и сигнал от государства: "Рожайте, да побольше". Более того, усиливаются позиции пролайферов, не проходит закон о гендерном равенстве. Тема гендера политизируется, власти озабочены снижением рождаемости. Действительно, в середине 2000-х годов начинается устойчивый тренд на консервативные ценности, среди которых — традиционная семья. Довольно часто для противостояния феминистским настроениям используется подобный прием — в Венгрии гендерные исследования в ЦЕУ также претерпевали гонения. В качестве противовеса этому направлению была открыта новая программа в университете Корвина, которую назвали исследованиями семьи — сообщает [5] профессорка ЦЕУ Андреа Пето. По мнению Анны Темкиной [6], консервативный антигендерный поворот в России отсчитывается с 2012 года — водоразделом является дело Pussy Riot. В том же году закрыли МЦГИ, а год спустя был принят закон о "пропаганде гомосексуализма".

Среди рассказов героинь встреч центральным лейтмотивом была идея "нового знания", которое хлынуло на постсоветское пространство после распада СССР. Гендерные исследования тогда считывались как часть этой новой парадигмы, поэтому они не встречали сильного сопротивления со стороны "старой академии", можно сказать, что сначала новое направление было воспринято с дружелюбным любопытством. Сейчас феминизм так активно вытесняется из академии, но пришел он не отдельно, а как органичная часть "нового знания". На фоне общего включения постсоветской академии в западный рынок происходило и внедрение гендерных исследований. Наука активно интернационализировалась, Зоя Хоткина отмечает, что это была характерная черта второго этапа развития ГИ на постсоветском пространстве.

По рассказам героинь, тогда организовать центр ГИ было гораздо проще — открытость к новому была разлита в воздухе, принципиально иная ситуация "нового знания" была своего рода эпистемологическим вызовом. В нынешних условиях потребовали бы план на 5 лет, согласования на всех уровнях администрации и кучу другой бумажной волокиты. Тогда же появлялись новые университеты, новые люди. Все гостьи говорили о восторженном отношении к новому знаю, поначалу изучение западных концептов было лишено значительной критической рефлексии, это отражено в периодизации Зои Хоткиной. Разрушение старых устоев влекло за собой выстраивание новых — применение западных концептов на инородной почве. Само слово "гендер" было иностранным, и долгое время шли дискуссии о его полном значении. Впервые слово "гендер" было употреблено философом Ольгой Ворониной в начале 1990-х, как установила [7] Татьяна Барчунова, а потом термин был перенесен из Москвы и МЦГИ в общее употребление внутри дискурса. Для понимания контекста внутри нового термина необходимо было перевести ключевые тексты, поэтому большое направление "гендерных 90-х" — это переводы, которыми феминистки пользуются до сих пор. Это, например, «Антология гендерной теории» (2000), «Хрестоматии феминистских текстов» (2000), "Введение в гендерные исследования.Часть II Хрестоматия" (2001). Но мы видим, что корпус базовых текстов был окончательно переведен в 2000-х, поэтому в 90-е проблема приживания "неродных" концептов на постсоветской почве стояла остро.

Мне также было интересно проследить отношения ЦГИ с традиционными академиями. Как было сказано выше, ГИ как часть нового знания не отвергались, но что придавало устойчивости тем или иным структурам? Поскольку какие-то центры закрывались как, например, в Беларуси в Минске или МЦГИ в 2012, а какие-то продолжают работу до сих пор. Что было гарантом устойчивости? Прочные университетские связи, как в случае Твери или наоборот обособленность и автономия от университета, как в случае Иваново? Валентина Успенская, глава Тверского ЦГИ, отмечала, что существование внутри университета давало и дает возможность говорить о политике. В беседе с нами она отмечает: "В какой-то степени наш центр — это гетеротопия, иное пространство, пространство для иных". Ивановский центр гендерных исследований был не кафедрой в университете, а зарегестрированной общественной организацией. Для устойчивости ЦГИ важна плотность связей внутри коллектива, важны хозяйственные моменты — имеет ли организация в собственности помещения, в которых располагается, соответсвует ли оснащение ГОСТам. В случае с гонениями на ЕУ роль сыграли отсутствие спортивного зала и вопросы пожарной безопасности. Необходима "своя комната" отмечала Успенская, ссылаясь на одноименное эссе [8] Вирджинии Вульф, в котором она анализирует условия, необходимые женщинам для успешной творческой работы.

В случае с гендерным исследованиям была очень отчетливая ориентация на запад, поскольку исследовательницы опирались именно на западные исследования с целью легитимировать свое "новое знание". Ведь те эпистемологические основы и принципы, на которых построены гендерные исследования, противоречат многому, что есть в традиционной академии. Татьяна Барчунова писала [9] об изолированности сообщества ГИ из-за особого терминологического аппарата. Тут впору вспомнить дебаты о том, является ли академический феминизм оксюмороном [10].

Важное отличие между ГИ в западном контексте и в контексте постсоветских стран — это отсутствие какого-либо социального заказа на эти гендерные исследования. Пример с сотрудничеством Петербургского центра гендерных проблем и программой "Гендерных исследований" ЕУ показывает, что интерес был как бы внутренним и отчасти искусственным. Одни феминистки заказывали исследования у других. В западных странах государство участвовало в формировании запроса, то есть те гендерные исследовательницы занимались не только своими научными интересами, но и какими-то государственными заказами. В случае с постсоветским контекстом поддержки государства практически не было, разве что было "помогающее безразличие". Все ресурсы, на которые функционировали гендерные центры в то время, получались из-за границы: с помощью фондов, зарубежных грантовых программ — это Фонд Сороса, Фонд МакАртуров, Фонд Форда и т.д. Гранты не были доминирующим и единственным стимулом, но давали чувство безопасности и, конечно, возможности осуществлять задуманное. Есть мнение, что гранты это контроль в том или ином виде, в то время как активизм оставляет самостоятельность. Но все равно в 2020 году с законом об иностранных агентах сложно представить объемы поддержки в 90-е и 2000-е. При этом надо обратить внимание на колонизирующий подтекст этих практик. Настя Дмитриевская пишет: "…распространение знаĸомой организационной формы в регионе с незнаĸомой институциональной системой стало, с одной стороны, способом освоения этого незнакомого пространства и развития новой сферы влияния, а с другой — возможностью направлять в это пространство ресурсы" [11].

При составлении вопросов для онлайн-встреч нас интересовал и вопрос колониальности внутри постсоветского пространства, асимметричности отношений между гендерными исследовательницами в зависимости от их территориального расположения. Была ли асимметрия в отношениях между столицами и другими городами, между Россией и Беларусью и Украиной. Я говорю именно об этих странах, так как наши героини были из них, и я живу в России, поэтому лучше знаю контекст этой страны. На этот вопрос исследовательницы отвечали отрицательно. Альмира Усманова, считает, что в конце 90-х годов постсоветское пространство все еще оставалась единым. Уже тогда звучали вопросы о языке и о разных переплетениях феминизма и национальных идей, но они еще не вызывали конфликтов.

Исследовательницы отмечали, что основными пространствами для академического обмена стали рассылка и журнал "Гендерные исследования" Харьковского центра гендерных исследований. Но были и общие физические пространства — в первую очередь летние школы и конференции. Выше было указано, что во второй половине 90-х эти формы активности получают наибольшее распространение. Первая летняя школа прошла в 1996 году на Валдае при поддержĸе Фонда Форда — Российсĸая летняя шĸола по женсĸим и гендерным исследованиям. Она проводилась затем еще 2 года, до 1998. А с 1997 года Харьĸовсĸий центр гендерных исследований при поддержĸе Фонда МаĸАртуров проводил летние шĸолы в Форосе. Они функционировали дольше, до 2009 года, и были нацелены на постсоветское пространство в целом. Елена Гапова отмечает, что поскольку Беларусь — небольшая страна, для них как для исследовательниц было важно межстрановое взаимодействие, Россия же — большая, "у нее всего хватает", что отчасти объясняет, почему первая летняя школа прошла именно в России.

Отсюда логично вытекает другой значимый блок — солидарность между исследовательницами. Ирина Тартаковская говорила, что солидарности в те годы было больше, потому что было ощущение, что вместе делается одно большое общее дело.

В рамках встреч героини практически не говорили о конфликтах — либо утверждали, что их не было вовсе, либо упоминали мимоходом как естественную часть рабочего процесса. В беседах не упоминались конфликты из-за идеологических расхождений, хотя в ходе интервью героини причисляли себя к разным видам феминизма. Сейчас же так называемые "фем-срачи" стали притчей во языцах — феминистки довольно часто конфликтуют в публичном поле, иногда окончательно обрывая связи. Возможно, дело в возможности такой публичности — конфликт в фейсбуке или инстаграме так или иначе на виду, без такого инструмента как соц. сети сложно представить себе подобное развитие событий. Звучало мнение о том, что уровень конфликтности в то время был ниже, так как ресурсов хватало всем, в сейчас же и активистки, и исследовательницы конкурируют за гранты интенсивнее — их попросту стало в разы меньше. Не знаю, насколько корректно сравнивать исследовательниц и блогерок, но хотелось услышать от коллег рецепт бесконфликтного сотрудничества, как выпить волшебную пилюлю :)

Но при этом можно говорить об однозначно большей политизированности не только нынешних активисток, но и исследовательниц. Ольга Липовская в беседе с нами упоминала, что элемент проектности и какой-то программности превалировал над готовностью защищать свою позицию в реальности. Сложно представить, чтобы академические феминистки 90-х-2000-х выходили на улицы. Они собирались на летних школах, делали совместные конференции, выпускали совместные монографии, но почти не участвовали в политической жизни.

Однако опасно полностью разделять миф о том, что академические феминистки находились в башне из слоновой кости и совершенно не участвовали в политической жизни. Например, Ольга Шнырова активно сотрудничала с университетскими профсоюзами и боролась против своего незаконного увольнения из ИвГУ. Она и Ольгерта Харитонова сотрудничали с фракциями партии "Яблоко" в своих городах. В феминистском дискурсе не нова дискуссия о том, не является ли помещение в феминистской оптики, феминистских ценностей в академию оксюмороном. Ведь феминизм, как считают некоторые, это в первую очередь общественное движение, уличная активность. А академия и неолиберальный университет — это патриархатные институты. Соответственно, помещение феминизма в эту среду противоречит ценностям самого феминизма. На мой взгляд, изучение гендера и феминистской теории — уже активизм. Это — политика, впрочем, как и всё, что происходит в науке. Поддержание статус-кво с помощью эссенциалистских и биодетерминистских позиций — тоже политика.

Дискуссионным остается вопрос о том, как взаимодействовал академический феминизм с "реальными" проблемами. Это достаточно общее место критики академических феминисток — их критикуют за привилегированность, ведь для того, чтобы спокойно заниматься исследованиями необходимо иметь изначально хорошие стартовые условия. Также производство любого знания, в том числе о гендере и феминизме, это и производство иерархий. Алла Митрофанова в своем выступлении также отметила, что феминизм — своего рода интеллектуальная привилегированность, порог входа все-таки есть, хотя сейчас в фем-сообществе есть консенсус относительно того, что этот порог надо устранять — как с помощью просветительской деятельности, так и с пересмотром того, что такое "порог входа".

Я солидарна с позицией, которую высказала Анна Энгельхардт во время нашего подкаста о колониальности [12]. Мы рассматривали характер деятельности гендерных и деколониальных исследовательниц, и Анна сказала, что нужно быть мультифункциональной. Безусловно, академические исследования требуют определенного языка, точка зрения о том, что нужно обо всём говорить простым языком — это редукционизм. Есть вещи, которые требуют этого сложного языка. Однако если вы хотите, чтобы ваша позиция была услышана и воспринята разными сообществами, нужно перестраиваться между языков различной сложности.

У ученых в нашем обществе особый статус — до сих пор идут дискуссии о том, кто такие публичные интеллектуалы в нашем дискурсе. Это те, кто доносит знание более широким слоям общества. Можно проанализировать текущий политический курс России или Беларуси, чтобы понять, что феминистские подходы ей чужды. Мы видим, как ужесточается законодательство в отношении ЛГБТКИА-сообщества, внимание феминисток приковано к делам Юлии Цветковой и сестер Хачатурян (но кажется, что кроме них вся оппозиционная общественность этого не замечает), мы читаем новости об ужасных преступлениях мужчин против женщин на фоне ожесточенной борьбы консервативных сил с законом против домашнего насилия. В таком государстве гендерные исследования как дисциплина не нужны, более того — они неудобны и даже опасны. Из всех инициатив по институционализированию гендерных исследований "выжили" немногие. В таких условиях ГИ в академии в еще большей степени становятся активизмом и политической позицией. В этом большое отличие - извините — цайтгайстов. Сейчас феминизм требует бОльшей ангажированности, могу это подтвердить на примере нашего проекта FEM TALKS. У нашего поколения более ангажированная история, в то время как у гендерных исследовательниц — более карьерно-ориентированная.

Сам проект "Генеалогии феминизмов" (как и этот текст) получился довольно кусочным и фрагментарным, но возможно это даже лучше отвечает тем целям, которые я ставлю при написании этого текста. Если бы мы использовали какой-то единый подход к составлению вопросов для интервью с нашими гостьями, то это выглядело бы как попытка унифицировать, зафиксировать всё в неподвижности. Наверное, даже лучше, что ответственными за разные выпуски были разные люди, то есть Вика, Катя, Лана и я. По этой причине разнятся темы, на которые мы беседовали с героинями, например, Ольгерта Харитонова уделила много времени своей биографии. Включение личной биографии, подробной и обстоятельной, в академический, научный, исследовательский разговор очень нужно. Конечно, все наши гостьи так или иначе упоминали о каких-то моментах своей биографии, но так много времени посвятила этому только Харитонова. Мне кажется, это действительно феминистский жест. Мне бы тоже хотелось рассказать о своём личном отношении к теме гендерных исследований в 90-е, к развитию феминизма в постсоветских странах, к формированию преемственности феминистских поколений. Узнавание истории феминизма очень вдохновляет. Когда я думаю о том, что феминизму в России более 150 лет, у меня появляются силы заниматься феминистской деятельностью дальше. Похожее ощущение оставляет сериал "Миссис Америка", о котором я говорила выше. Я была под большим впечатлением от того, как может зарядить и подбодрить репрезентация феминистской истории в поп-культуре. Принято ругать поп-феминизм, и его действительно есть за что ругать, однако в массовости есть свой заряжающий эффект. Есть и обратная сторона — то вдохновение и та сила, которая появляются в тебе с открытием, казалось бы, сокрытой история феминизма. Несколько лет назад я узнала о том, что в 90-е годы гендерные исследования были на пике своего процветания. Я узнала о том, что гендерные центры были не только в Москве и Санкт-Петербурге, но и в Твери, Иванове, Самаре. Многие феминистки так или иначе знали об этом, обсуждали это, ссылались в текстах. Но не было какой-то единой летописи того, что происходило, в широком доступе. Возможно, это прозвучит наивно, но я мечтаю о том, чтобы сняли сериал о гендерных исследовательницах постсоветского пространства — благо материал довольно богатый.

tags: Research, USSR, Russia

I would like to say at once that restoring the chronology of the formation of gender studies is a difficult task, if at all achievable. I must admit that I do not have such a task, I would first of all like to share my thoughts and impressions. The main source that I relied on when writing — online conversations with the researchers in the framework of the joint project bridging feminisms, syg.ma, and FEM TALKS "Genealogies of feminism". We wanted to track the heroines' motivations, common points and differences, their retrospects, and hopes for the future. We talked to the creators of the Center for Gender Studies in EHU Elena Gapova and Almira Usmanova, to a professor of the Department of Sociology and Philosophy University Elena Zdravomyslova, to a director of the Ivanovo Center for Gender Studies Olga Shnyrova, to the founder of the St. Petersburg Center for Gender Issues Olga Lipovskaya, to the founder of the Center for Gender Culture in Kharkiv Tatyana Isayeva, to the leading researcher at the RAS Institute of Philosophy Olga Voronina, to the creator of the magazine "The Island" Olgerta Kharitonova, to a specialist in gender history Valentina Uspenskaya, to a senior researcher in Russian Academy of Sciences Irina Tartakovsky, to a co-founder of the Cyberfeminclub Alla Mitrofanova.

I will only talk about some of the topics raised during a series of online meetings, my main focus will be on Russia, since most of our guests have developed their activities here, and I am from Russia, so I know the context of this country better than of Belarus or Ukraine.

There is a feeling that generational ties are weak in Russian feminism. What happened in the 1990s and 2000s was one of the most important milestones in the history of the movement. But it's hidden, not very accessible, and not very media-friendly. Olga Lipovskaya noted with an unbiased eye that “Russian feminism, like an old circus horse, is running in a circle”[1] and it sounds hopeless. Turning to history will help you avoid running in circles in the future. Even now, there is a growing interest in the history of the movement. The problem is that to find some information about the activities of that time, about how feminism and gender studies (GS) developed, you need to dig very deep on the Internet. As Nastya Dmitrievskaya put it, in search of information about gender studies of the 90s, you constantly come across “ghost sites”[2]. Turning to history, to the roots is very important for further development because it will allow you to act more effectively.

One of the first Russian-speaking gender researcher and a worker of Moscow Center for Gender Studies (MCGS) Zoya Khotkina in her article dedicated to the decade of gender studies in Russia distinguishes four stages [3]:

• The Late '80s – 1992 This period can be regarded as preparatory. Elena Zdravomyslova notes [4] that feminist consciousness was forming during perestroika.
• 1993 – 1995 Growth in the number of centers for gender studies. Khotkina notes that during this period, researchers acted in isolation, mainly publishing in foreign journals. A burning problem was the isolation of research from the post-Soviet context.
• 1996 – 1998 These years have seen a period of consolidation, with the first conferences (MSGS, 1996) and summer schools (Valdai, 1996) taking place.
• 1998 – 2000 Periodization ends at perhaps the busiest time for GS in the post-Soviet space. There is an activation of work, the links between researchers’ units are growing stronger.

But by the mid-noughties, the colors began to thicken. In 2004, the Center for Gender Studies at EHU was forced to move from Minsk to Vilnius, and foreign funding for the centers was decreased by 10 times. The political course is also changing, for example, in Russia in 2007 there is a "maternity capital", and this is not only a concern for mothers, but also a signal from the state: "Give birth, but more." Moreover, the position of pro-lifers is being strengthened, and the law on gender equality is not being passed. The topic of gender is being politicized, and the authorities are concerned about the decline in the birth rate.

Among the stories of the heroines of the meetings was the idea of "new knowledge", which flooded the post-Soviet space after the collapse of the USSR. Gender studies were then considered part of this new paradigm, so they did not meet strong resistance from the "old Academy", we can say that at first the new direction was perceived with friendly curiosity. Now feminism is so actively being pushed out of the Academy, but it came not separately, but as an organic part of the "new knowledge".

According to the stories of the heroines, then it was much easier to organize the center for GS — openness to the new was in the air, the fundamentally different situation of "new knowledge" was an epistemological challenge. In the current circumstances, it would require a 5-year plan, approval at all levels of the administration, and a lot of other paperwork. At the same time, new universities and new people appeared. All the guests spoke about their enthusiastic attitude to the new project. At first, the study of Western concepts was devoid of significant critical reflection, this appeared in Zoya Khotkina's periodization. The destruction of the old foundations led to the building of new ones – the use of Western concepts on foreign soil. The word "gender" itself was foreign, and for a long time, there were discussions about its full meaning. For the first time, this word was used by Olga Voronina at the beginning of the ‘90s; this fact was founded by Tatiana Barchukova [5]. Afterward, this term was transferred from Moscow Center for Gender Studies into general gender discourse as the generic word. To understand the context within the new term, it was necessary to translate key texts, so a big trend of the "gender 90's" is translations that feminists still use. For example, "Anthology of Gender Theory" (2000), "Anthologies of Feminist Texts" (2000), "Introduction to Gender Studies. Part II of Anthology" (2001). But we see that the corpus of fundamental texts was finally translated in the 2000s, so in the 1990s the problem of survival of "non-native" concepts on post-Soviet soil was acute.

I was also interested in tracing CGS's relationship with traditional academies. As mentioned above, GS as part of the new knowledge was not rejected, but what gave stability to certain structures? Because some centers were closed, for example, in Belarus in Minsk or MSGS in 2012, and some continue to work until now. What was the guarantee of sustainability? Strong University ties, as in the case of Tver, or vice versa isolation and autonomy from the University, as in the case of Ivanovo? Valentina Uspenskaya, head of the Tver Central State University, noted that the existence within the University made it possible to talk about politics. The Center for Gender Studies in Ivanovo was an incorporated non-governmental organization rather than a Department at the university. For the sustainability of CGS, the density of ties within the collective and economic issues are important — whether an organization has its own space or whether the equipment corresponds to the state standards. In the case of the EU sanctions, the lack of a gym and fire safety issues played a role. It is needed as a “room of one's own” as Uspenskaya marks referring to Virginia Woolf’s essay [6], in which she analyzes the conditions that women need for successful creative work.

An important difference between GS in the Western context and the context of post-Soviet countries is the absence of any social order for these gender studies. The example of cooperation between the St. Petersburg Center for Gender Issues and the EU “Gender Studies” program shows that the interest was internal and partly artificial. Some feminists commissioned research from others. In Western countries, the state participated in the formation of the request, that is, those gender researchers were engaged not only in their scientific interests but also in some state orders. In the case of the post-Soviet context, there was practically no state support, except for "helping indifference". All the resources used by the gender centers at that time were obtained from abroad: with the help of funds, foreign grant programs – the Soros Foundation, the MacArthur Foundation, the Ford Foundation, etc. Grants were not the dominant and only incentive, but they gave a sense of security and, of course, the opportunity to carry out their plans. There is an opinion that grants are the way of control while activism gives free hand on an issue. But still, in 2020, with the law on Foreign Agents, it is difficult to imagine the amount of support in the 1990s and 2000s. At the same time, it is necessary to pay attention to the colonizing subtext of these practices. Nastya Dmitrievskaya notes: “The spread of a familiar organizational form in a region with an unfamiliar institutional system has become, on the one hand, a way to explore this unfamiliar space and develop a new sphere of influence, and, on the other, an opportunity to channel resources into this space” [7].

When composing questions for online meetings, we were also interested in the question of colonization within the post-Soviet space – the asymmetry of relations between gender researchers depending on their territorial location. Was there an asymmetry in relations between capitals and other cities, between Russia and Belarus, and Ukraine? I'm talking about these countries because our heroines were from them, and I live in Russia, so I know the context of this country better. The researchers negatively answered this question. Almira Usmanova believes that in the late '90s, the post-Soviet space was still United. Even then, there were questions about language and the different interweaving of feminism and national ideas, but they did not cause conflicts yet.

Researchers noted that the main spaces for academic exchange were the mail distribution and the journal "Gender studies" of the Kharkiv Center for Gender Studies. But there was also a common physical space – primarily, summer schools and conferences. It was mentioned above that in the second half of the '90s, these forms of activity are most widespread. The first summer school was held in 1996 in Valdai with the support of the Ford Foundation — Russian Summer School for Women’s and Gender Studies. It was then held for another 2 years, until 1998. Since 1997, the Kharkiv Center for Gender Studies, with the support of the MacArthur Foundation, has held summer schools in Foros. They functioned longer, until 2009, and were aimed at the post-Soviet space as a whole. Elena Gapova notes that since Belarus is a small country, inter-country interaction was important for them as researchers, while Russia is large, "it has enough", which partly explains why the first summer school was held in Russia.

It is dangerous to fully share the myth that academic feminists were in an ivory tower and did not participate in political life at all. For example, Olga Shnyrova actively cooperated with university trade unions and fought against her illegal dismissal from IvSU. With Olgerta Kharitonova collaborated with the factions of the party "Yabloko" in their cities. It is not new in feminist discourse to discuss whether putting feminist values in an academy is an oxymoron in feminist optics. After all, feminism, as some believe, is primarily a social movement, street activity. And the academy and the neoliberal university are patriarchal institutions. Accordingly, placing feminism in this environment contradicts the values of feminism itself. In my opinion, the study of gender and feminist theory is already activism. This is politics, as well as everything that happens in science. Maintaining the status quo through essentialist and bio-deterministic positions is also a policy.

The Project "Genealogies of Feminism " (like this text) turned out to be quite fragmentary, but perhaps it even better meets the goals that I set when writing this text. If we used a single approach to writing questions for interviews with our guests, it would look like an attempt to unify, to fix everything in immobility. It's probably even better that different people were responsible for different issues, i.e. Vika, Katya, Lana, and me. For this reason, the topics on which we talked with the heroines differ, for example, Olga Kharitonova devoted a lot of time to her biography. The inclusion of personal biography, detailed and exhaustive, in an academic, scientific, research conversation is very necessary. Of course, all our guests somehow mentioned some moments of their biography, but only Kharitonova devoted so much time to this. I think it's a feminist gesture. I would also like to tell you about my personal attitude to the topic of gender studies in the 90s, to the development of feminism in post-Soviet countries, to the formation of continuity of feminist generations. Learning the history of feminism is very inspiring. When I think about the fact that feminism in Russia is more than 150 years old, I have the strength to continue to engage in feminist activities. A similar feeling is left by the TV series "Mrs. America". I was very impressed with how energizing and uplifting the representation of feminist history in pop culture can be. It is customary to scold pop feminism, and it has something to scold, but the mass has a charging effect. There is also a downside – the inspiration and power that appear in you with the discovery of the seemingly hidden history of feminism. A few years ago, I learned that gender studies was at its peak in the 1990s. I learned that there were gender centers not only in Moscow and St. Petersburg, but also in Tver, Ivanovo, and Samara. Many feminists somehow knew about it, discussed it, referred to it in texts. But there was no single record of what happened in the public domain. Possibly, that may sound naive but I dream about a series dedicated to gender researchers in post-Soviet space. Luckily, there is a lot of material about it.