tags: Активизм, Глобальная солидарность, Деколонизация, Интерсекциональность, Квир, Киберфеминизм, Киборги, Коренные народы, Лесбиянки, Миграция, Расизм, Утопия, Австралия

Когда я была подросткой, то каждые выходные на каникулах ходила на домашние вечеринки. Я жила в Кэмпбелтауне, бедном районе в полутора часах езды от Сиднея, - это самый дальний пригород, который всё ещё считался городской окраиной. Мы с подругами, выпрямив дома волосы утюжком, разодевшись в куртки с меховыми капюшонами, джинсовые мини-юбки и угги, загружались в машину и отправлялись накачиваться алкоголем и никотином.
Озабоченные ребята постарше пялились на наши ноги, покрытые гусиной кожей, и приглашали сесть к ним на колени. Снабжённая осмотрительностью и недавним опытом эмиграции из России, я терпела своё окружение с горьким стоицизмом, намереваясь сразу после окончания школы навсегда покинуть это чуждое место. И в отличие от большинства подруг, меня больше пугал сам секс, чем общественное порицание за его отсутствие.
Примерно тогда же я близко дружила с девочкой из России, а чарты поп-исполнитель_ниц возглавляли Тату. Оба этих факта создали нам репутацию «русских лесбиянок», из-за чего по какой-то причине мы стали недоступными в головах мальчишек. Я не предприняла ни единой попытки развеять эту “дурную” славу, будучи признательной, что хищные подростки обходили меня стороной.

С тех пор, сталкиваясь с похожими глупыми стереотипами о русских, я вспоминала тот «лесбийский плащ» (а комичность этого притворного образа имитации фальшивых отношений не отпускала меня). Оглядываясь назад с высоты прожитых лет, я считаю, что коммерциализация квирности неприемлема. Однако, любопытно, что разнообразные повторяющиеся стереотипы о причудах русских открыли для меня закономерность, по которой в Австралии образуются распространнные в обществе идеи.
Из-за того что я русская, друзья приписывают мне стиль поведения, вкусы или привычки так, как никогда бы не стали делать по отношению к другим мигрант_кам. При знакомстве меня часто просят сказать что-нибудь на русском. Мне присылают мемы о русских (незабвенный пример – аккаунт в инстаграме @lookatthisrussian), бесстыдно высмеивающие запредельную нищету или алкоголизм.
Если честно, это ещё ничего. Это не системная проблема. В отличие от других мигрант_ок, меня не спрашивают, откуда я родом, и на мне, как это происходит с небелыми людьми, не сказываются последствия подобного отношения. Поразительное однообразие стереотипов о российских традициях скорее является показателем, как австралий_цы понимают происхождение расы и культуры, какие отличительные черты ценят и почему. Полагаю, это заслуживает отдельного разговора в просвещённое время принятия интерсекционального феминизма.

В девяностые, когда стремительное развитие сетевых технологий ускорило образование различных форм технического утопизма, одновременно, и в России, и в Австралии появилось множество кибер-феминистских объединений. VNS Matrix из Аделаиды и Кибер-Фемин-Клуб из Санкт-Петербурга отдельно подруга от подруги, в разных концах Земли, работали с идеями о женщинах, технологиях и искусстве. И если в то время Россия и Австралия синхронно размышляли о большом потенциале интернета для устранения неравенства, с тех пор международных взаимодействий было мало. Находясь в руках частных лиц, новые технологии не привели к сбоям в капитализме и патриархате, как это предрекали ранние сетевые культуры. Да и до сих пор большим вопросом является, что за “глобальное сообщество” вообще тогда материализовалось.

Онлайн-технологии не только создают новые модели коммуникаций, но и усугубляют эксплуатацию в глобальном масштабе. Помимо того, что соцсети поддерживают дискриминируемые группы и важные политические меры, они создают культурное и политическое пространство для бездумной трансляции идеологических позиций по важным вопросам. Некоторые формы онлайн-дискурса размыли историческую обсуловленность определённых отношений до того, что они стали казаться универсальными.

Возьмём, например, импорт американского понятия “BIPOC” (Black, Indigenous, and People of Color - Черный, Коренной и Человек Цвета) в некоторые виды австралийского жаргона. Этот язык впитался в аналитические разговоры, которые ведутся в критической и ориентированной на определёное сообщество среде, - как в современном искусстве, так и среди политических лидер_ок мнений в соцсетях и активистских кругах (многие из них определяют себя феминистками или привержен_ками интерсекционального подхода). Эти онлайн-дискурсы часто подхватывают широко распространённые “традиционные” СМИ, поэтому сфера влияния вовсе не маленькая.
В США термин BIPOC существует для того, чтобы подчеркнуть особое расовое угнетение, испытываемое Чёрными, Коренными Народами и Людьми Цвета. Однако, в Австралии Чёрными являются Коренные народы, и насилие со строны колонизаторов является особым в этом контексте. Использование термина BIPOC в обсуждении расовых вопросов в Австралии пренебрегает историческим значением этого термина и подразумевает уравнивание всех видов расизма, с которыми сталкиваются небелые люди, включая мигранто_к.

Помимо искажения смысла, такое использование языка, особенно в буржуазных дискуссиях, не связанных с материальными реалиями, может привести к стиранию конкретных типов структурной дискриминации, которые испытывают отдельные группы людей, и приуменьшению роль, которую они играют в жизни людей. Представитель_ница коренного населения, пострадавш_ая от передающихся из поколение в поколение травм, имеет опыт, существенно отличный от, скажем, опыта небел_ой мигрант_ки третьего поколения, котор_ая извлекл_а выгоду из колониализма и системной “белизны”. Термин размывает различия в отношениях к власти между людьми, которых он должен был поставить в центр.

Аналогичный процесс произошёл с понятием "интерсекциональности". Эту концепцию разработали чернокожие американские феминистки, вслед за Кимберли Креншоу, как оптику, позволяющую рассматривать, как системы власти и угнетения воспроизводят неравенство на основе пола, расы, класса, инвалидности и других иерархий. В некоторых видах австралийского феминистского дискурса термин в конечном итоге используется как риторический инструмент, который обозначает любой тип индивидуальной идентичности на неолиберальном рынке. Любопытно, что классовый аспект тоже, как правило, исчезает из дискуссий.

На фоне этих более географически разъединённых процессов, которые определяют, как и где мы мыслим, существует важный вопрос об Австралии как о местности. Страна переполнена нерешёнными вопросами, и её история и география формируют общественное мнение, включая прогрессивные или левые идеи.

Рассмотрим следующее:

1. В Австралии существует глубокая и нерешенная колониальная проблема. Среди представителей коренных народов этой страны самая большая доля заключённых в мире, и их продолжительность жизни примерно на 10 лет ниже, чем среди некоренного населения, что является прямым результатом продолжающейся колонизации. Колониальный захват земель никогда не прекращался - земли коренных народов продолжают загрязнять и узурпировать ради добычи и освоения ресурсов, даже если в залах заседаний признают, что традиционное землевладение осуществляется добросовестно. В начале 2020 года мировой горный гигант “Рио Тинто” уничтожил ущелье Джуукан - 46 000-летнее место культурного значения для народов Пууту Кунти Куррама и Пиникура. Жители Ларамбы, отдаленной общины в самой северной территории Австралии, недавно проиграли дело против правительства о поставке питьевой воды, отравленной ураном. Фундаментально расистский контекст в Австралии проникает во все аспекты интеллектуальной жизни, включая научные круги и исследования, в то время как средства к существованию и перспективы коренных народов, представляющие серьезную угрозу для социально-экономического порядка, вытесняются на периферию.
2. Политические интересы Австралии тесно связаны с интересами Великобритании и Соединенных Штатов. СМИ почти не освещают события за пределами империи США, включая не англоязычную Европу. Австралий_ки, как правило, говорят исключительно на английском, если только они не иммигрант_ки или их дети. Знания о людях и местах ограничиваются колониальной эпохой и временами Холодной Войны. Даже критические обсуждения угнетения разбиваются о западноевропейское и американское господство.
3. Примерно как и везде, способы классификации людей определяются личными социальными взаимодействиями. Миграционные модели и пограничные режимы Австралии исторически были связаны с рабочей силой: китайские мигрант_ки впервые прибыли сюда во время золотых лихорадок XIX века, в то время как южноевропей_ки, как правило, прибывали в большом количестве после Второй мировой войны. Несмотря на сегодняшнее развитие более глобальных взглядов благодаря СМИ и путешествиям, некоторые культуры остаются "слепыми зонами" просто потому, что большинство австралий_цев не взаимодействовали с ними лично.
4. Здесь есть такое понятие, как "синдром высокого мака". Оно означает, что австралий_цы склонны пренебрежительно относиться к тем, кто добивается успеха, особенно когда речь заходит об интеллектуальной сфере. Помимо государственного образования, которое, как правило, исключает другие истории, кроме британского переселения в Австралию, существует огромный пробел знаний о геополитических процессах XX века, которые сформировали геополитику страны сегодня.
5. Австралия - хороший пример места, которое можно считать высокомерным Западом, или страной, полагающей, что обладает более высоким идеологическим и экономическим развитием. Буржуазный комфорт и безопасность глубоко укоренились в местном менталитете. Наряду с США и Канадой, колле_гами по колониальному переселению, в Австралии находятся самые большие дома в мире. Понимание материальной эксплуатации в не играет роли в общественном мнении, потому что большинство людей с аудиторией сами невероятно богаты в мировом масштабе - поэтому доминируют репрезентативные, а не системные или экономические объяснения гендерного или расового неравенства.

Несмотря на то, что стереотипы о подростковых поп-звёздах больше не трогают меня, меня всё ещё волнуют вопросы о том, как главенствующие австралийские дискурсы легитимизируют идентичности. Пробелы в понимании, и их последующее распространение, вызванное неразрешенными историческими вопросами и неотрефлексированными позициями в глобальном мире, также являются проблемой в австралийском феминизме. Не потому, что в понимании иерархий глобального угнетения этот тип мышления не включает в себя, в частности, постсоветское пространство - а потому, что между Россией и Австралией нет отношений эксплуатации, которые существуют, скажем, в отношениях с Филиппинами или Индонезией через добычу ресурсов и использование рабочей силы. Это важно, потому что феминизм уже давно характеризуется локализмом как эпистемологическим фундаментом и адаптирует постколониальные критики западного империализма, по крайней мере риторически. Как таковое, феминистское мышление должно всерьёз соблюдать свою приверженность позиционированию, в том числе в более неоднозначных контекстах, чтобы решать специфичные для региона вопросы: означает ли быть русск_ой в Австралии быть "бел_ой", или это определение подходит только для потомков англосаксонских поселенцев, которые формируют доминирующую культуру?

Почти полное отсутствие понимания постсоветского контекста, а также вопросы, которые он может вызывать в австралийских разумах, - один пример из многих подобных. Несмотря на, казалось бы, общий цифровой мир, эта ситуация показывает, что географическая логика все еще влияет на то, какие места и люди достойны внимания. Антропологиня Мэри Дуглас пишет, что липкость - это свойство, которая бросает вызов классификации: она одновременно и густеющая жидкость, и плавящееся твердое вещество. Она говорит, что одним из способов, которыми обращаются с подобными аномалиями является то, что их избегают, а определения, которым они не соответствуют, при этом усиливаются. Может быть, липкость может объяснить, почему я продолжаю застревать в двумерных стереотипах. Или, возможно, эта позиция неоднозначности - место, где мы можем лучше подумать о том, как формируются представления о различиях в доминирующей культуре.

tags: Activism, Global Solidarity, Decolonization, Intersectionality, Queer, Cyberfeminism, Cyborgs, Indigenous Peoples, Lesbians, Migration, Racism, Utopia, Australia

When I was a teenager, every weekend during the school holidays I would go to house parties. I lived in a low socio-economic area about an hour and a half from Sydney, Australia in Campbelltown, the last suburb that could still be classified as the city’s fringe. My friends and I, hair straightened with household irons and in fur-hooded jackets, Ugg boots and denim miniskirts, would pile into a friend’s car on our way to get drunk and smoke cigarettes.

Sleazy older guys would leer at our goosebumped legs and invite us to sit on their laps. Having a generally circumspect disposition and not long ago emigrated from my home in Russia, I swallowed my surroundings with bitter stoicism, determined that as soon as I finished school, I would leave this alien place forever. And unlike most of my female friends, I was more terrified of sex than I was of the social shame of not having it.

Around this time, I had a close Russian friend and the pop music group t.A.T.u. was high in the charts. These two things coalesced into a reputation for us as the ‘Russian lesbians’, which for some reason made my friend and I off-limits in the minds of the teenage boys. I did nothing to dispel this notoriety and felt gratefully neglected by would-be adolescent predation.

Since then, many encounters with similarly uninspired Russian stereotypes have reminded me of this ‘lesbian cloak’ (and the humour of this sham image simulating a phony relationship has not escaped me). With the benefit of adult hindsight, it goes without saying that strategic commodification of queerness is not advisable. However, what is interesting, is that this stereotyping of Russians with comical platitudes has repeated itself in various guises, forming a pattern that reveals something about how collective ideas are formed in this country.

Friends have ascribed my mannerisms, tastes or behaviours to my being Russian in a way that would not be permissible with other migrants. I commonly get asked to say something in Russian when I first meet someone. I receive memes about Russia (a memorable example is the Instagram account @lookatthisrussian), which shamelessly ridicule extreme poverty and alcoholism.

To be honest, this is fine. It is not a systematic problem. Unlike other migrants, I am not asked where I am from and do not bear the implications this attitude carries for non-white people. The ridiculous flatness of Russian cultural stereotypes is more indicative of how Australian understandings of race and culture are produced, and which types of identities are valanced and why. In a cultural moment of broadly acceptable feminism, which calls itself intersectional, I think this deserves pause.

In the 1990s, when rapid developments in network technologies precipitated various forms of tech utopianism, cyber feminist collectives sprung up in Australia and Russia simultaneously. Adelaide’s VNS Matrix and Saint-Petersburg’s Кибер-Фемин-Клуб were separately working on ideas around women, technology and art from different parts of the globe. If at that time, Russia and Australia were tied together by a synchronicity of thinking about among other things, the internet’s potential to eradicate embodied inequalities, there has been little transnational interaction since. In the hands of private interests, new technology has not produced the capitalist and patriarchal disruptions envisioned by some early network cultures and it is questionable what kind of a ‘global community’ has materialised at all.

As well as creating new patterns of communication and connection, online technologies have exacerbated exploitation on a global scale. In addition to supporting minor identities and important forms of political action, social media has created cultural and political echo chambers with overdetermined ideological positions. Certain forms of online discourse have made historically contingent relations seem universal.

Take, for example, the importation of the United States’ term ‘BIPOC’ (Black, Indigenous, and People of Color) into certain Australian vernacular. This language is absorbed into analytical conversations that take place in the critical and community-oriented contexts such as contemporary art, as well as political social media influencers and activist circles, which are often identified as feminist or intersectional. These online discourses are frequently legitimated by wide-reaching ‘traditional’ media, so the sphere of influence is not niche.

In the US, the term BIPOC exists to highlight the particular racial oppression experienced by Black, Indigenous and People of Colour. In Australia, however, Indigenous people are Black and the settler colonial violence brought upon them is particular to this context. Employing BIPOC in discussions of race in Australia neglects the term’s historical meaning and implies an association with the catch-all of racisms faced by non-white people, including migrants.

More than semantics, such use of language, especially as it sits in bourgeois discussions unmoored from material realities, can result in compressing specific types of structural oppressions that are experienced by particular groups of people, diminishing the role these play in peoples’ lives. An Indigenous person who has suffered inter-generational trauma has had a materially different experience to, say, a third generation non-white migrant who has benefitted from colonialism and systemic whiteness. The term blurs the differences in relations to power among people that it was intended to centre.

A similar process has absorbed the use of ‘intersectionality’. This concept was developed by Black American feminists, following Kimberlé Crenshaw, as a lens through which to consider how systems of power and oppression reproduce inequalities based on gender, race, class, disability and other hierarchies. In certain types of Australian feminist discourse, the term ends up deployed as a rhetorical tool that denotes any type of individual identity in a neoliberal marketplace. Curiously, class tends to disappear from discussions too.

Against these more geographically untethered processes that shape how and where we think, there’s the matter of Australia as a place. The country is pregnant with unresolved issues and its history and geography directs opinion, including thought which is progressive or left-leaning.

Consider the following:

1. Australia has a profound and unresolved colonial problem. This country’s First Nations people are the most incarcerated group on earth and face life expectancies which are roughly 10 years lower than the non-indigenous population as a direct result of ongoing colonialisation. The colonial frontier of land theft has never stopped – Indigenous land continues to be poisoned and usurped in the interests of resource mining and development, even as acknowledgments of traditional land ownership are performed faithfully in boardrooms. Earlier in 2020, the global mining giant Rio Tinto destroyed Juukan Gorge, a 46,000 year old site of cultural significance for Puutu Kunti Kurrama and Pinikura people. People in Laramba, a remote community in Australia’s most northern territory, have recently lost a case against the government for supplying uranium-poisoned drinking water. The foundationally racist context in Australia bleeds into every aspect of intellectual life, including academia and research, as Indigenous livelihoods and perspectives that pose to seriously threaten the social and economic order are pushed to the periphery.
2. Australia’s political interests are closely linked to those of Britain and the United States. Media barely reports on events in countries outside of the sphere of the US empire, including non-Anglophone Europe. Unless one is an immigrant, or the child of one, Australians tend to speak English only. Knowledge about people and places continues along old colonial and Cold War boundaries. Even critical discussions of oppression are collapsed along the lines of Western European and US domination.
3. Relatedly, like anywhere, the ways in which people are categorised are shaped by in-person social interactions. Australia’s migration patterns, as well as border policies, have historically been linked to labour: Chinese migrants first came here during 19th Century gold rushes, while Southern Europeans tended to arrive in visible numbers post World War 2. Despite today developing a more global perspective through media and travel, certain cultures are ‘blind spots’ simply because most Australians haven’t interacted with them in a personal way.
4. There is a concept here called ‘tall poppy syndrome’. This means a tendency for Australians to disparage those who achieve success, particularly when it comes to intellectualism. As well as state schooling that tends to exclude histories other than British settlement in Australia, there is a broad ignorance of geopolitical dynamics of the 20th Century that have shaped geopolitics today.
5. Australia is a good example of a place that can be understood as the conceited West, or a place that deems itself ideologically, as well as economically superior. Bourgeois comfort and security are deeply embedded in the national psyche. Along with settler colonial peers US and Canada, Australia has the biggest houses in the world. Understandings of material exploitation do not rate in discussions because most people with a platform are themselves incredibly rich on a world scale – so representational, rather than systemic or economic explanations of gender or race inequalities tend to dominate.

While adolescent pop star tropes are now behind me, questions of how identities are legitimised by dominant Australian discourses are not. The gaps in understanding, and their subsequent dissemination produced by unresolved histories and unreflexive global positions, are a problem in Australian feminism too. This is not because, in its understandings of hierarchies of global oppression, this type of thinking fails to include the post-Soviet region in particular – especially because there is no relation of exploitation between Russia and Australia, in the way there is say, with the Philippines or Indonesia via resource and labour extraction. It is an issue because feminism has now long been characterised by locatedness as an epistemological foundation and has adapted post-colonial critiques of Western imperialism, at least rhetorically. As such, feminist thinking should honour its commitment to fulfilling positionality in earnest, including more ambiguous contexts, to grapple with nuanced and regionally specific questions: in Australia, does being Russian mean being ‘white’, or is this reserved for descendants of Anglo-Saxon settlers who form the dominant culture? Whose culture and/or social position is valenced as worthwhile of political attention, and what systems and interests are thus threatened – or upheld?

The near absence of the post-Soviet context, as well as the questions it might engender in the Australian intellectual imagination, is an example of many such places. Despite a seemingly connected online world, this situation shows that a geographic logic still impacts which places and people are worthy of attention. Anthropologist Mary Douglas writes that stickiness is a substance that defies classification: it is at the same time, an aberrant fluid and a melting solid. She says that one of the ways anomalies like this are treated, is that they are avoided and the definitions to which they do not conform, strengthened. Maybe stickiness can explain why I continue to get stuck with two-dimensional stereotypes. Or, perhaps this position of ambiguity is a place from which we can think better about how ideas of difference are shaped in dominant culture.